— Братцы мои! — ахнул солдат. — Так это ж Мамонтов!
— Мамонтов? А кто он такой? — быстро спросила Сашенька.
— Главный вешатель у Деникина. Кавалерией у них командует, — ответил солдат. — Гляди, дочка, еще едут.
На Воронежском тракте показалась другая колонна. Она вскоре приблизилась, и Сашенька увидела почти рядом лица всадников. На всадниках были бурки с белыми башлыками и лохматые папахи. Крайняя лошадь, увидя поезд, в испуге шарахнулась. Всадник взмахнул плетью и злобно оскалился. Его гнедой жеребец взвился на дыбы, пробежал несколько шагов на задних ногах и, опустившись, вновь пошел ритмично выписывать размашистой рысью.
Теперь, казалось, вся степь шевелилась. Всюду, куда хватал глаз, сплошными колоннами двигалась конница.
— Не пойму я, что делается, — сказал солдат, недоуменно пожимая плечами. — И как, скажи, этот Мамонтов в Таловую попал? Вчера еще говорили, что паши держат фронт под Усть-Медведицей… Это сколько же отсюда верст? — он потер лоб. — Ну да, верст побольше сотни… Значит, опять в рейду [16] пошел, в тыл к нашим прорвался. — Солдат повернулся к Сашеньке и пояснил: — Прошлый раз, летом, он до самого Тамбова дошёл. Сколько народу побил, повешал! Поезда под откос пускал. Все церкви ограбил.
— А откуда вы его знаете? — спросила Сашенька. Солдат мрачно усмехнулся. В его глазах загорелись недобрые огоньки.
— Как же мне его, вражину, не знать! — заговорил он, понизив голос и оглядываясь, но в купе, кроме них и спящей бабы, никого не было. — Я ж у него в плену был… Ногу-то я под Царицыном прошлый год потерял…
— Ох, господи милостливый, — вздохнула старушка, — и когда этому конец будет? Тут с одной дорогой страху на всю жизнь натерпишься… И как это, доченька, тебя одну в этакое время отпустили, красавицу такую? — обратилась она к Сашеньке, которая, склонив набок голову и перебирая перекинутую через плечо косу, смотрела на солдата. — Вот, поди, у матери твоей сердце-то ноет! В этакий-то путь — и одна!
Легкая тень прошла по лицу девушки.
— А у меня мамы нет. Я с трех лет без мамы, — тихо сказала она.
— Ах ты, родненькая моя сиротинка, с кем же ты росла-то? — растроганно моргая, спросила старушка.
— Отец, брат у меня.
— Младшенький?
— Нет. Ему уже двадцать. Он на два года старше меня.
— А далеко ли едешь?
— К бабушке. В Чернигов.
— В Чернигов? Как же ты туда доберешься? Поезд-то наш до Воронежа.
— Пересяду. А то и товарным.
— А там фронт никак?
— Ну и что же? — заговорил солдат. — Это не германская война — сплошные окопы… Сейчас где хошь переходи. Никто тебя и не спросит, раз ты не мужчинского звания…
— Да как же папаша отпустил-то тебя? — спросила старушка.
— Бабушка больная. — Сашенька вздохнула. — Одна живет, и воды некому подать напиться. Дедушка-то в прошлом году умер… А я привыкла. Я год в коммуне работала: и косила, и пахала, и коров доила.
Старушка с удивлением развела руками.
— Ах ты, моя желанная, а я думала, какая холеная барышня едет.
Сашенька отрицательно покачала головой.
— Нет, бабуся, я словно спичка была, а как пошла работать, так и растолстела… Молочных продуктов было вволю — молоко, сметана… А сливки! — Сашенька даже зажмурилась. — Да я каждый день сколько хотела, столько и пила.
Сашенька замолчала и посмотрела в окно. Смеркалось. Поезд, притормаживая, медленно подходил к полустанку.
— Батюшки! — всплеснув руками, вдруг вскрикнула Сашенька. — А где же тот парень девался, который все смешил нас?
— Да я и на станции его не видал, — сказал солдат. — Но, кажись, пропасть не должен. Не из таких он.
— А я видела. Как мы в поезд садились, солдатики его повели. Руки назад скрутили, а он кричит, знай, — быстро проговорила сидевшая в углу толстая баба в платке.
— Будет врать-то! — рассердился солдат. — Экий народ! Не зря тебя вахмистр дурой обозвал. Дура и есть!
— От дурака и слышу, — равнодушно сказала баба, протяжно зевнув.
Она мелко покрестила рот, прикрылась платком, пробормотала что-то и притихла.
— А ну, граждане, как у вас и что у вас? — послышался в дверях веселый Митькин голос.
— Вот легок на помине! Долго проживешь, — с довольным видом сказала старушка.
— Я, мамаша, и тонул и в огне горел, мало на том свете не был, а все живой! — Митька усмехнулся, сморщив курносый, усыпанный веснушками нос.
— Где пропадал? — спросил солдат.
— В разведку ходил.
— Чего?
— В разведку, говорю, ходил.
Солдат с восхищением оглядел широкоплечую, еще не развитую, но обещающую стать богатырской Митькину фигуру.
— Ну и орел! — сказал он, улыбаясь.
— У нас все орлы. Ворон мы не держим. Они нам без надобности.
— Да ты садись давай. — Солдат подвинулся, уступил место Митьке. — Как звать-то тебя?
— Митькой. А что?
— Дмитрием, значит?
— Нет, меня больше Митькой зовут. Это у меня вроде кличка. В этом, как бы сказать, братишка мой виноватый.
Солдат удивленно посмотрел на него.
— А почему братишка? — спросил он.
— Да, видишь, дело какое. У меня братишка есть, маленький. Прислал мне письмо, а пишет плохо. Ну, мы всем взводом разбирали, хоть и сами не шибко грамотные. С тех пор все меня Митькой и зовут. Да вот я покажу.
Митька полез за пазуху и вытащил небольшой, желтой кожи, потрепанный бумажник. Порывшись в нем, он достал сложенный вдвое замусоленный и надорванный по краям лист серой бумаги и подал его Сашеньке.
— Нехай барышня прочтет, — сказал он. — Она, видать, хорошо грамотная.
Сашенька взяла письмо, быстро пробежала его глазами и, сдерживая улыбку, принялась читать вслух:
— «Митька, а Митька, здравствуй!
Митька, а ты ничего не знаешь? Колька-то, с которым яблоки-то воровали, убили его. Наших ребят многих поубивали. Митька, а ты еще живой? Пиши нам. Митька, а Митька, а ты ничего не знаешь? А у нас в огороде огурцы поворовали и морковку повыдергали. А я их догнал, и не давал, и говорю: вернется, мол, Митька, тогда даст вам жару. Митька, а Митька, а ты ничего не знаешь? Аленка-то Ермашова до нас часто в гости заходит, за тебя спрашивает. А как там наш батя, живой или нет? А мамка говорит, что письмо все одно не дойдет, потому все дороги Деникин занял. Эх бы, мне на войну, Митька! Я б всех бандюков порубал и дороги освободил!
Остаюсь твой братишка Алешка. Письмо пущено 8 августа 1919 года».
Пока Сашенька читала, Митька, подперев щеку рукой, слушал, потихоньку вздыхал и покачивал головой. Уж очень живо представлялся ему и восьмилетний Алешка, пишущий это письмо, и заплаканные, потемневшие от волнения красивые глаза матери, когда она прошлый год прощалась с ним и отцом. И он думал о том, как им сейчас трудно одним. Да и живы ли они? Еще с весны Деникин занял Донбасс, и сообщение с домом прервалось. Письмо это привез через фронт товарищ. Неизвестно, как еще и жизнь повернется. Может, он и дома своего больше никогда не увидит… Он так задумался, что Сашеньке пришлось тронуть его за плечо.
— Ну что ж, раз дело такое, придется теперь и нам тебя Митькой звать, — усмехнулся солдат. — А фамилия твоя как?
— Лопатин мое фамилие. А у дедов было другое, — сказал Митька. — В пятом году батя новую фамилию купил.
— Зачем это? — удивился солдат.
— Видать, надо было.
— А как дедов твоих фамилия?
— Рубайло.
— Как?
— Рубайло… Чего скалишься? — Митька нахмурился. — Я верно говорю. Я и сам сознаю, что чудное фамилие: Рубайло! Гм… Видать, кто-то с моих дедов-сечевиков здорово рубал. Факт, а не реклама! У нас на Донбассе многие обитают с такими фамилиями: Рубайло, Догоняйло, Перебийнос, Белокрыс, Торба, Сова, Ручка, — загибая пальцы, начал перечислять он. — Ну и так и дальше. Все эти люди, как я понимаю, от сечевиков произошли.
— Это кто же такие сечевики? — спросил солдат.
— Было такое вольное войско. Запорожцы, или сечевики, назывались. Турков, татар воевали, польских панов рубали, — пояснил Митька.
— Да ты видал их, что ль?
— Видать не видал… Дед мне сказывал. Давно это было. А потом Екатерина, царица, может, слыхал? — осерчала чего-сь на тех запорожцев да и повыееляла их на Кубань. Еще в песне:
Катерина, вражья баба,Що ты наробила?Край широкий, край веселыйТай занапастила… —
неожиданно пропел он таким густым басом, что солдат невольно подвинулся, а толстая баба снова проснулась, разиня рот уставилась на него, а потом, перекрестившись, плюнула и сказала:
— Тьфу! Нечистая сила! Ну и ревет! Чисто бугай!
— Не слыхал? Есть такая песня, — сказал Митька, пропустив замечание бабы мимо ушей. — Наши хлопцы эту песню до се спевают. Да. Часть запорожцев на Донбассе села, а остальные ушли на Кубань. Вот с тех пор и пошли от них кубанские казаки. Ну а наши, которые по эту сторону Дона пооставались, те теперь больше шахтеры. Вот и мы с батей тоже шахтеры. Вместе с ним служили в четвертой дивизии у геройского начдива товарища Городовикова Оки Ивановича. Батю-то убили под Черным Яром. Я один остался. И дома не знают, что батя убитый. У Оки Ивановича много наших шахтеров, ну и калмыков и казаков тоже.
